Гиви Алхазишвили. «Деревья декабря»

Опубликовано по-русски
Гиви Алхазишвили "Всевидящее небо"
М., Советский писатель, 1991
перевод с грузинского
Перевод А.Еременко
Художник Андрей Бондаренко





* * *


Я вспоминаю карту, сверху вниз:
Эстония, Литва,
здесь город Минск,
Молдавия сиреневым пятном,
и Латвию я не забыл»
потом —
Казбек, Эльбрус,
хребтов последних цепь,
с которых мне видны леса,
и степь
на севере развернута, как сцена.
А там — Арагви...

Арагви, листопад...
И не могу представить карту Грузии:
мгновенно
я забываю карту,
и в мозгу
пульсирует Арагви и поет
Кавкасиони голубая вена.



* * *


Стареющая,
старая земля
рыдает, как обиженный ребенок,..

Безвозрастный,
морщинистый младенец,
поведаешь когда-нибудь нам тайну
бесчисленных твоих перерождении?

Течет река и лижет валуны,
и грохот неуемного потока
заполнил все ущелье.
Но не дано
заполнить им молчание небес.

Чего хочу я от нее добиться?
Она течет и ничего не знает.
На все вопросы у нее один
ответ: вперед!

Губами жаждущими к мутному потоку
земля припала,
старенький младенец»
спеленутый
тряпьем весны зеленой.



ДЕКАБРЬ


Деревья декабря стоят в дверном проеме.
Сжигается листва, кому она нужна?..
Все падает в цене, сжимается в объеме,
а мысли о тебе — им тоже грош цена.

Мучительный восход. И солнце, обессилев,
не может приподнять тяжелой головы.
Что связывает нас? Тоска, надежда или —
всего лишь горький дым сжигаемой листвы?

Я сам горю, как лист, лишаясь оболочки,
и мой тяжелый дым ползет в твое окно.
Два тополя видны из этой страшной точки,
как черный эшафот, где солнце казнено.

Я вижу за спиной чудовищную груду
убитых, мертвых тел — сейчас их втопчут в грязь,
и поражаюсь, как я выбрался оттуда,
нечаянным дымком над деревом струясь...

Я стар. Мне сотни лет. Я все вобрал печали
в свой опыт вековой: все смерти, все вранье.
Я сотни раз лежал, изрубленный мечами,
и легкие мои клевало воронье.

Я по сухой траве слезами рассыпался,
струился сквозь лозу, сквозь поздние цветы,
я сотни раз в мечте отчаянной пытался
всю родину свой увидеть с высоты.

Я возношусь к тебе, земной лишаясь тверди,
но прошлое во мне свивается жгутом.
Я смерти не боюсь, но я не знаю смерти,
и потому свой путь я осенил крестом.

Я землю потерял, а небу не обучен.
Но между ними я как линию провел —
мы встретимся в одной мелодии беззвучной,
я ухожу туда, откуда и пришел.

И — временем я стал. Все прошлое очнулось
внутри меня, и я увидел рай земной —
то Грузия ко мне перстами прикоснулась,
как Богоматерь, вся представ передо мной.

Деревья под дождем бредут поодиночке
к проему декабря, глотая горький дым...
Последний миг любви, последняя отсрочка.
И, мигом этим весь для вечности храним,
я возношусь к тебе, теряя оболочку.
Сжигается листва. Мы вместе догорим.

Вечерняя звезда, апофеоз печали,
когда твой первый луч пытается проткнуть
туманное стекло из невозможной дали,
раздвинуть горизонт, пространство распахнуть,-
я вижу Млечный Путь во всех его деталях
и не могу заснуть...



* * *


Уплыл в туман, пропал и с глаз долой!
линованный квартал микрорайона.
Прощай навеки, воздух неживой
и серый труп из мрачного бетона.

Я покидаю этот жилмассив,
многоэтажный» сумасшедший улей,
где» голову руками обхватив,
я эту зиму прожил, как под пулей.

...Я помню, как сейчас, тот срыв и злость,
и хмурый день и хохот — ор вороний.
Но мне сбежать тогда не удалось
от плесени, от духоты и вони!

И новый путь я принял как закон,
путь рабского, покорного смиренья,
любых проблем берущий бастион,
путь увяданья, высыханья, тленья...

От застоявшихся болотных облаков,
от нетопырей тьмы однообразных,
я крыльями взмахну — и был таков,
я, давний враг дробей и протоплазмы.

Покуда Богу душу не отдал,
я брошусь вниз с огромным облегченьем,
меняя заключительный удар
на краткий миг свободного паренья!..



* * *


Поддельно твое золото — окстись!
Ведь сам себя обманешь, а не нас.
Твой постоянный компас — компромисс,
Бескомпромиссность — это мой компас.

Когда фальшивку в ком-то замечаю —
уже не раздражаюсь, а скучаю...
Я никого давно не поучаю,
чтоб самому не натворить ошибок.
Вот так, несложно, жить предпочитаю
в своем микрорайоне
                    на отшибе.




* * *


Как бы по кругу душа ни носилась —
все приземляется там, где не надо.
Я не хочу, чтобы ты мне приснилась -
просто хочу, чтобы ты была рядом.

Ты засыпаешь в объятиях боли.
Ночь твоя темная трауром дышит.
Мы об одном по отдельности молим
Господа Бога —
            он нас не слышит.


* * *


Как просто Он берет любого и уводит.
Куда? Мы не хотим об этом говорить.
И хочется вопить, когда до нас доходит,
что Он не где-то там...— у каждого внутри.

Прекрасна эта мысль, да держится недолго.
Прекрасен этот путь, да только весь — изъян:
то женщина легко тебя сбивает с толку,
то твой печальный друг, который вечно пьян.

А годы всё идут, бессмысленно и грозно;
и душу, словно мох, окутывает грех.
Лишь только иногда взбунтуешься, да поздно.
Смеешься над собой, и горек этот смех.


ФРАГМЕНТ КАРТИНЫ БРЕЙГЕЛЯ «ТРИУМФ СМЕРТИ»


Еще он мог с судьбой продолжить споры,
но надоели грубые повторы.
Он прахом был — и превратился в прах.
В одном себе он был сейчас уверен;
я было двинулся за ним, смиряя страх,
но никого он ждать был не намерен.

И я живу, тоскуя и страдая;
хоть от судьбы не денусь никуда я —
настанет миг — и растворюсь, как дым...
Я сам приду к последнему обрыву,
без помощи^ но с именем твоим,
как дикий зверь, почуявший поживу.

Я ежедневно ожидаю чуда,
последнее столетье, как простуду,
засасывает вечность темным ртом.
Терпение сгорает, словно порох.
Твой путь закончен — ты почти фантом,
способный только вздрагивать на шорох.

Меж днем и днем разверзлась ночь, как пропасть,
но провернется солнечная лопасть —
и просветлеет каждый стон и всхлип,
и сгинут все грехи, как не бывало.
Ну а пока — змеиный слышен шип
да движутся раздвоенные жала.

Согбенный старец виден в отдаленье.
В руке топор... Какое-то строенье...
Он ладит лодку, укрепляет борт.
Идет погрузка быстрая в тумане.
То мудрый Ной и весь его эскорт
готовятся к отплытию заране.

Трубит нам Ангел. Но какой по счету?
Не мучь себя бессмысленной заботой:
здесь все твои усилия — тщета.
Чему дано свершиться, то свершится.
Все будет: в царство вечное врата
и остров с приготовленной темницей.

...Меж двух ночей в пространстве неуемном
вскипает день, как океан огромный,
где свет и мгла сто тысяч раз подряд
вздымаются неимоверным гребнем:
лентяй и дурачок находит клад,
на брата лжесвидетельствует брат
и оргия сменяется молебном.


* * *


У горизонта море синее,
а ближе к берегу — зеленое.
«Зачем дрозду такое пение
с его монашьим одеянием?» —
так размышляет с напряжением
турист с повадками крестьянина.
«Если монах, пусть побирается...» —
он раздражается и хмурится.
В его руке табак не курится
и спичка тонкая ломается.

Он хмуро смотрит пред собой,
и замечает гастроном,
и давит каблуком «Прибой»,
и угощается вином...

Он на меня бросает взор,
под важной кепкой приосанившись.
За ним шумит морской простор...

А на меня на миг в упор
вся степь безликая уставилась.




* * *


...Я узрел твое истинное лицо —
оно мелькнуло на миг
на твоем, сведенном тайной мукой,—
и снова исчезло
вместе с остатками боли.


Верни себе
показное спокойствие и беспечность.

Кто знает твое истинное лицо?
Ночной полумрак,
и миг обжигающей страсти,
и бесстыдный ветер,
который задирает тебе подол,
залепляет глаза,—
и ты вдруг начинаешь слышать
голоса осенних листьев,
вывалянных в грязи,
как ропот толпы...

Кто знает твое истинное лицо?

Нора твоего одиночества,
вечно пустая, непостижимая,
карточка брошенного ребенка
знает твое истинное лицо
или лестница,
где подкосились ноги
и ты о ступени разбила
свои фарфоровые колени...

Верни себе
показное спокойствие
и беспечность.

Не выдавай себя,
не показывай людям свою беспомощность,
яд боли своей, как гадюка»
по капле копи»
спрячь свои слезы»
они пригодятся тебе ночью,
чтоб оросить пустыни тоски.

Где твой ребенок?!

В толстом томе беспамятства,
словно гербарий,
выцвел детский портрет,-
Лишь иногда
дождь колючих шипов настигает тебя
и» израненная,
изрешеченная болью,
как слепой щенок,
оглашаешь ты воем ночь...

Когда ты, очнувшись,
поливаешь высохшие комнатные цветы,
мне кажется,
ты пытаешься напоить свое беспомощное тело.
Верни себе
показное спокойствие и беспечность...

Кончилась ночь,
сейчас начнется утренний спектакль:
пудра, духи, серьги,
тушь для ресниц и так далее...


Любопытных несносные лица
ждут тебя на этой утренней комедии;
и когда тебе скажут:
какая-то подкинула чужим своего ребенка,
удивись, возмутись,
сделай невинную мину
и потом взгляни в зеркало...

Да, это ты —
выглядываешь из собственного бесплодия,
в собственном огне обожженная
глиняная кукла.


* * *


Ничего нельзя скрыть под солнцем,
ничего!
Листья, отбитые ветром в бою,
он расстелил на влажном асфальте,
как скудный гобелен осени.

Сад безобразно облысел,
и на виду оказалось громадное дерево,
высохшее до основания
в вечнозеленых объятиях омелы,—
вот финал губительной страсти.

Ничего нельзя скрыть под солнцем,
ничего!

С телом, гибким, как омела,
словно тень, ты явилась;
глаза твои пылали зеленью трав,
руки трепетали
от желания обвить чью-то шею.

Ничего нельзя скрыть под солнцем,
ничего!

В кронах старых деревьев
столкнулись два ветра,
шелест и шепот
закружились в печальном водовороте,
звезды глаз проплыли во тьме,

испуганные, мы обняли друг друга
слепыми гибкими руками.

Ничего нельзя скрыть под солнцем,
ничего!




БОЖЬЯ КОРОВКА


Маленькая моя царевна,
красное платье твое —
все в белых крапинках.

Моя маленькая царевна,
раскинь свои хрупкие крылья,
растворись в пространстве,
поспеши вслед за мгновеньем,
ты, сама — осязаемый, видимый миг.

Прекрасная моя царевна,
лесная поляна — твоя родина,
одуванчики
светятся, как шарики солнца,
на цветке яблони
ждет тебя приземлившийся принц, !
пьяный цветочным нектаром,
он видит в мечтах твои тонкие крылышки,
слышит шелест твоего платья.

Моя прекрасная царевна,
раскинь тоненькие крылья,
лети к своему принцу.

Нежнее дыханья ребенка
твои пленочки-крылья.
Тебе не видно, как в майском небе
реактивные монстры
развешивают беловатые веревки
и на кончике каждой
висит железный паук
и радарит в небе наши мысли.

Моя маленькая царевна,
ты когда-то разъезжала
в роскошной карете по прекрасным аллеям,
по плечам твоим рассыпались пшеничные локоны,
на голове красовался венок из полевых цветов,
и ты мечтала о принце,
которого, оказывается, подло убили
в тысяча восемьсот туманном году,
каких-то два столетия назад.

А сейчас, моя замечательная царевна,
ты сидишь на моей ладони,
и я вижу твои прозрачные крылья —
крылья, которые легче воздуха.

Для тебя утренняя росинка —
серебристое озеро,
стебелек травы — огромное дерево,
ну а моя шершавая ладонь —
это выжженная зноем степь,

которую тебе надо покинуть,
чтобы случайно не вспомнить далекое прошлое,
в котором я
проползал по твоей ладони
и расправлял для полета тонкие крылья.


СХОДСТВО НОЧЕЙ


Город сгинул в ночи.
Разъединила нас ночь.
Затопила.
Поглотила.

Тонкий аромат акаций
пробуждает туманные воспоминания.

Интересно,
кого накрывала подобная ночь
тысячу лет назад?!

Чей слабый шепот
помнит эта вещая ночь;
она и сейчас
словно повторяет темными ртами листьев
прошлую тишину.

Неужели
это та же самая ночь пришла?!

Кому напевала колыбельную
тысячу лет назад?!
Кто он был?!
Почему сладкие звуки колыбельной —
как орнамент на люльке,
как цветастые гладкие бусы?!

Неужели продолжается та же самая ночь?
Неужели продолжаются те же самые люди?

Чьи кости светились
после побоища в лунную ночь?!
Кто он, кто,
который темной ночью
крал у ночи слова,
как запрятанные лучи?!

Неужели та же самая ночь пришла?!

Кто мы —
граждане этой ночи,
потомки далеких предков,—
изменившие лица и обычаи,
вечной ночи,
вечного дня
вечные странники?!

Вещая ночь,
таинственная, всезнающая,
темный свидетель наших страстей и тщеты,
страна сновидений,
сладостный исток жизни,—
в темных недрах твоих
твердым узлом завязывается день.


ГОСПОЖА ПАУЧИЦА


Утром,
когда совершает свой моцион
госпожа паучица,
слопавшая ночью четвертого мужа,
мужчины
испуганно расступаются перед ней:
который из них станет очередной жертвой,
кто запутается
в паутине ее страсти?

Госпожа паучица
обожает душевные беседы
о нравственности
и терпеливо дожидается
очередной неопытной жертвы.

А вот и она:
о, как прекрасно вы вяжете,
госпожа паучица!
Даже это восходящее солнце
сияет еще прекраснее
сквозь вашу прекрасную паутину.

Это твой пятый! —
бормочет про себя паучица
и нитями страсти
так незаметно и нежно связывает жениха,
что когда бедняга приходит в себя —
уже поздно!
Он только чувствует,
что из него уже сосут мозг.
Выхолащивают.


СХОДСТВО ДНЕЙ


Дни похожи один на другой,
как...

Умолкни, мысль!
Никакое сравнение
не выразит этого сходства.
Каждое слово —
это новая ступенька лестницы,
по которой я постепенно приближаюсь к тебе.

Этой близости я страшился с детства»
когда сливался с ночным пространством
и пульсировал,
словно сердце ночи.

«Вот он я, здесь!» —
мысленно отвечал я на зов.
«Вот он я, здесь!» —
мысленно отвечаю я сейчас,
когда, оказывается, никто меня не зовет.

И вновь повторяется
смешанная с ужасом любовь
той давней близости,
опять продолжается
тихое движение вверх
на крыльях мысли.
Лгут не слова,
это мы ошибаемся
и перестаем летать во сне,
и слова,
что раньше трепетали на устах,
как мертвые камешки, срываются с губ.

Дни настолько похожи друг на друга,
насколько они отличаются один от другого.

Между нами — бездна ночи,
ночное небо,
изрешеченное звездами,
и смешанная с ужасом любовь
той давней близости.


* * *


Усталый косарь задремал,
привалившись к стволу,
по лестнице мыслей простых
поднимаясь в вечернюю мглу...
Все небо некошеным лугом навстречу летело,
а звезды, как будто цветы под косою, качались.
— Какая печаль, уроженец Шуапхо, тебя одолела?
— Я просто прилег отдохнуть, я отнюдь не печален...

И лунные блики в стакане невыпитой чачи
мерцали и гасли, как будто в потемках лучина...
И по небу медленно плыли на север, качаясь,
стада облаков, озаренные лунной пучиной.

О чем шелестела во тьме эта дикая груша?
Кто знает, о Боже, о чем эти листья шуршали?
И небо стояло высоко над ними, обрушив
все звезды в глаза деревенского мальчика-пшава.